Отхлынувший от лица ихор водопадом бросается по венам, прошивая руку насквозь.
Он обтекает каждый орган, створаживая электрическими импульсами кровь.
Божественная багровая жидкость в теле мага раздирает вены и артерии, грязными ногтями разрыхляя себе путь к твердеющему древку палочки.
Блейз буквально ощущает как непростительное заклинание Круциатуса выдирает из его тела остатки жизненных сил, как проходится чернеющим проклятием сила магии по телу.
Как отдавая в колдовство эмоции, он отдает и себя самого, схватившись ледяными от потери крови пальцами в рубаху души, вытаскивая ее, силой кидая в магическое хитросплетение заклинания.

Панси кричала так, будто кровь в жилах превратилась в кислоту.
Панси надрывала глотку болезненными стонами, будто внутри прожженные органы продолжали свою функцию, заразу разнося по телу.
Панси срывала голос потому что в ее теле действительно был разлит уксус, приходящийся змеями внутри костей, выжигающий человеческую натуру.
Она обращалась в недочеловека, в тварь, орущую визгом на полу, просящую остановиться, пытающуюся схватить Амикуса за штанину в истеричной мольбе.
Это только на совести Блейза.
Он сделал это с ней.

Сила произнесенного проклятия велика, однако, ничто не сравнится с силой того, что нужно чувствовать, чтобы рдеющий луч с хрустом прошел сквозь тебя и твою палочку. Как надо хотеть, как надо любить чужую боль, как искренне ненавидеть, чтобы заклинание вышло, чтобы Круциатус подчинился воли хозяина. Как нужно проклинать, ломать себя изнутри, скручивая одной лишь мыслью кости, меняя химический состав крови, чтобы таурин желчи прошелся по чужому телу галопом победителя. Ведь Блейз и был триумфатором, он стреноживал врага одним лишь словом. Произнесенным, процеженным сквозь зубы, за которым скрывалось слишком много порванных капилляров, слишком много выблеваных обедов, слишком много собственных вывернутых наизнанку кишок. Забини кинули под ноги горящее знамя, признавая поражение, криком багряных от крови связок прося о прощении. Но Блейз не прощал, Блейз не умел, Блейз так и не научился прекращать проклятие, а лишь мог легкими пасами придавать Круциатусу силу. Одним лишь движением кисти убивая в девушке человека, которого знал. Своими же руками крадя у себя.

В момент единения с магией ничуть этого не стыдясь.

Он никогда не мог остановиться. Используя темную магию пыточного колдовства был не в состоянии прервать стремительный поток болезненной ненависти, что брала верх над яством. Не мог прекратить желать боли, не мог перестать хотеть слышать крики, которые набатом стучали через час в висках. В момент применения Круциатуса Блейз Блейзом не был. Одним лишь тлетворным заклинанием он в пепел превращал душу человека, которым был, уничтожал, выдирая корни, того, кем являлся, становившись тем, кем он должен, кем его готовили стать. В кого превращали отчим и родственник, месяц выкачивая хорошее и насаждая лишь агонию вовнутрь. Его научили ненавидеть, обратили, словно в тварь, сделали ничтожеством, что способно лишь купаться в желанных криках. Это вырывалось наружу огненным залпом оцарапывая кости, оплетая узловатыми пальцами гнева, высасывая кислотный мышечный сок.

Он терял частицу себя с каждым произнесенным словом.
Он уничтожал под кожей совесть отравой сладострастного удовольствия от казни.
Пытая других, себе он причинял вред сотнями единиц больший, чем когда-либо смогло багряное заклинание мук.

Панси выгибает. Выламывает навыворот, хрустом позвонков оцарапывая стены залов и кожу перепонок.
Панси трясет. Судорогой двигая конечности в хаотичном танце, скрипящими звуками шипящей под кожей крови.
Панси воет на одной ноте. Извлекая болезненную мелодию раненного существа, что сотнями лир ласкают слух.
Панси ползет по полу. Сгибая пальцы, обшарпывая ногти, перстами на руке очерчивая вокруг себя круги, руководствуясь лишь искрящейся пеной под кожей.

Блейз видит иначе. Произнося запретное заклинание он начинает видеть мир в свете, доселе скрытом мутным фильтром. Видеть все четче, видеть реальность, чья истина неоспорима. У него заостряется зрение, ограняются в секунду кристаллики в глазах, начинает судорожно сжиматься роговица. Забини начинает видеть мир, но сосредоточится может, сосредоточиться хочет лишь на комке плоти перед глазами. Блейз Забини может смотреть только вперед, только туда, куда вольтами чистой ненависти бьет красный луч. На свою подругу, что разрывает трахею в попытке слишком громко заорать, надрывает ткани внутри тела, извиваясь на полу. На Панси Парсинсон, насекомым растекшуюся по полу, рассекая в мясо ногти, расчерчивая себя на до и после.

Змея в спине слизеринки ползла все выше, разламывая кости на куски там, где было узко мокрой от слизи голове. Она только вылупилась, минутами ранее, вместе с произнесенным заклинанием, она сломала головой яйцо внутри, пачкаясь в жиже и ошметках скорлупы. Она ползет, упорно, мерзко, отрывая в недовольном шипении кусками диски из позвоночника. Купаясь в сером и белом веществе, ядом опрыскивая все, что находила живое. Паттерном движений языка слизывая фарфор с костей, обретая гибкость, с легкостью преодолевая преграды нервных сетей. Дитя самой настоящей боли, самой искренней ненависти, самой сильной любви. Ребенок безумия, рожденный бессмертным — она навек останется в теле Персефоны, свив гнездо, положив под теплый чешуйчатый бок обломки человеческих цевок. Она станет частью колдуньи, вечным спутником той, что заходится истерикой прямо сейчас. Кто рыдает, сопли размазывая по полу, кто щекой собирает занозы из дерева, кто не может просто принять.

Просто прекратить сопротивляться.

Никогда Блейз не ощущает такого единства, такой принадлежности Темному Лорду, как в моменты получения жизненных уроков на парах у Кэрроу.
Забини позволяет себе забывать о своей истинной сущности, счесывая ногтями выжженную на руке метку.
Клеймо верности, обещание верной службы, обещание жизни взамен на скотский символ безграничного владения.
Черный развод очерченного мраком человеческого черепа со змеей, выползающей изо рта, проделавшей свой путь от начала до конца.
Таков финал, Панси.
Рано или поздно она преодолеет тебя целиком.

Глухой удар головы о пол отвлекает слизеринца. Его рука начинает трястись, а в протоме образуется пугающий размерами пчелиный желтый рой. Жалами сомнений, жалами страха, жалами осознания они врезаются в мясо внутри черепа, заставляя опухать, вынуждая взрываться волдырями, приказывая обливать смертельной жижей мозг. Они жужжат, нашептывая, они пугают своими гноящимися на изломе голосами, отдаленно напоминающими оба голоса семейства Кэрроу одновременно. Стекающие с языка слога, окутанные думкой гниения, они продираются ветвями мертвых деревьев в сознание, они бьют колоколом в уши, вдавливая вовнутрь тонкую барабанную ткань.

— И так будет с каждым, — слизывая желтоватые следы пиотракса розовым блестящим языком, проходясь по Блейзу взглядом отвратительно-мокрым, зловонно пахнущим ощупыванием. Отдающим в носу мускусным удовольствием, нечеловеческим счастьем, адской благодарностью и гордостью. Собою образуя внутри сепсис, на коже незаметный, опухолью залежей ихора творящий еще одну метку принадлежности. Болящую вне времени и места, ужасающе сковывающую движение, горячей плотью  обжигая все вокруг.

А потом раздаются аплодисменты.

Забини продолжает стоять на своем же месте, глядя туда, где уже не лежит ни гриффиндорка ни слизеринка, комками полуживых тел сваленные в самом углу. Словно манекены, словно лишенные души белые истуканы. Недомаги. Недочеловеки. Блейз чувствует, как жгутом выворачивается внутри желудок. Дугой опоясывает брюшную полость струя чистейшей желчной смеси, стремительно вынуждая пищу оторваться от стен, в которые пускали корни. Его обдает холодом презрения к себе, обжигает леденистым сознанием содеянного. Иглами вколачиваясь под ногти мыслями о том, что он никогда не забудет, он никогда не простит.

Заклятие не зря называют Непростительным, внося в головы сакральный смысл-предупреждение. Не зря его считают одним из самых страшных, самых темных, самых злых. Произнеся его однажды ты теряешь частицу души, а произнося, словно на повторе, десятки раз, ощущаешь, словно от тебя остался комок. Омерзительный багряный холодный кусок плоти. Гриффиндорский язык ненависти к себе, болезненного омерзения — коктейля эмоций, что высвобождаясь из оков раздирают древесную палочку пурпурным лучом агонии. Из мага превращая в существо. Из человека в дрянь. Из Забини в Яксли.

Блейз последним выходит из кабинета.
Блейз быстрым шагом отходит от двери, забиваясь в альков.
Блейз успевает лишь только наклониться.
Блейза неистово рвет.

Кто-то собрал его органы в кулак и сжал. Они свалялись воедино, обменялись жидкостями, исторгнули прочь из себя ненужные осколки еды. Вытолкнули силой давления, силой омерзения, силой осознания того, что он сделал. Это проходится холодом стального пера по позвоночнику, оцарапывая выступающие косточки согнутой спины. Это галопом проскакивает в гортани, обжигая кислотным привкусом предстоящего. Это течет из носа желтоватой в гной отравой слизистую убивая ножом.

Его обед оказывается в миллиметре от его ботинок.

Забини вновь вкручивает, позывом, отторжением пищи. Комками непереваренного мяса растягивая царапая трахею. Непережеванными кусами застревая в зубах, перекрывая дыхание, забившись в носу. Блейз втягивает воздух, пропитанный им и в отвращении блюет еще раз. На этот раз желчью, что лимонной сукровицей желудочного сока разъедает все на своем пути. Забини уверен, что на его гортани образуются волдыри.

Он начинает дышать.

Блейз отползает прочь, упав на колени, судорожно оттаскивая длинное тело от собственных отходов. Оцарапывая костяшки каменным полом, забивая в раны металлическую пыль, вбирая на мантию всю грязь школьных коридоров. В ужасе расширив глаза. Он наконец-то начинает осознавать происходящее, обрабатывать поступившую информацию, вспоминать то, что делал минутами ранее. За то получил похвалу, за что получил аплодисменты.

Волосы оттягиваются, кровью приливающей к голове сообщая, что еще чуть-чуть и он образует на макушке гематому. Блейз давит слезы, призывая себя не рыдать, давит новую порцию желудочного сока, давит себя, вопящего внутри. Блейз выдирает клок темных с золотом волос и успокаивается.

Блейз почти приходит в себя.

Ему стыдно. Ему страшно. Ему больно. Заклятье Круциатус всегда рикошетит в того, кто его применил, превращая хищника в страждущую жертву. В лань с подбитой лапой, оленя с отломанным ребром. Забини действительно осознает, что пытал подругу, что пытал девушку, что смотрел и наслаждался ее страданиями просто потому, что в минуту, когда заклятие таки выходит остановиться невозможно. Если ты способен вызвать в себе поначалу разрыхляющую сосуды любовь к чужой боли — тебе не остановиться после. Твою кровь разжижат эмоции тьмы, уничтожив с конем хорошее. Блейз ответственен за произошедшее.

Оно перед ним — в кабинете запертом лишь на испуг, чьими замками выступают судорожные девичьи всхлипы и липкая от чужого яства лужа. Блейз сглатывает, ощущая, как прокатывается по языку мерзотная послевкусица рвоты. Забини просто не может оторвать взгляда от дела рук своих.

— Не смотри на меня! — криком выдавая то, что она его заметила, Панси разрушает момент долгого смотрения на плоды своих трудов. На рыдающую однокурсницу, что сумела стать за годы жизни своей. На захлебывающегося в рыданиях ребенка, не понимающего, за что был избит. На поверженную слизеринку, носительницу змеиного знамя. На чистокровную наказанную наравне со смердами.

— Убирайся!   — срываясь в рыдания, скатываясь в хлюпающее шипение стоит на своем Паркинсон. Лишая возможности, уничтожая и шанс быть понятым.

Блейз не нуждается в прощении, ведь он не заслуживает его. Он сам никогда не умел прощать, так и не постигнув науки этого чувства. Так и не окунувшись с головой в отдающий пряностью лжи омут. Так и не проверив, на что же способен Забини, если научится хоть одному из чувств, которые в детстве были упущены из его внимания. Которые в самом младенчестве никто не растолковал. Которые Фриде в ребенке были попусту не нужны.

Блейз Забини улыбается.

— Тебе не нравится причинять боль. — говорит он, все еще мягко улыбаясь самому себе.

Он не подходит к Панси, остерегаясь контакта, а лишь пересекает кабинет, чтобы, оказавшись рядом с глобусом мерно его покрутить. Блейз всегда любил эту часть обстановки кабинета, часами наблюдая за покатыми боками круглого шара, опоясанного древним пергаментом. От глобуса веяло мудростью, старость, основателями, что создали эту школу, чтобы детям, наделенным магическими способностями жизнь не давалась за силу. Не продавалась за гроши стараний, за копейки мук. Чтобы юные волшебники зубами не выдирали жизнь.

— Мне тоже. — добавляет он, подковыривая ногтем пергамент, стаскивая его с глобуса, спиралью оторванных неровностей оголяя золотистые внутренности мира. Блейз не отвлекается, ведь старая вещица ближе ему сейчас. Старая вещица провела с ним шесть долгих лет, не то что Паркинсон.

Новая Паркинсон — нет.